Иван Мануйлов-Манусевич, единственный свой, оставшийся в министерстве внутренних дел, принес новости: во-первых, над ним, Иваном, собираются тучи, намерены гнать и порочить; во-вторых, тучи эти надувает «татарский черт Столыпин»; в-третьих, Петр Аркадьевич все свои повороты обсуждает с Гучковым и Шиповым, а те завтракают с «хитрованом Веженским, который не иначе как масон, польских социал-демократов перед судом в Варшаве защищал, с ихним главным бесом Дзержинским ручкался – к кому угодно влезет».

Иван Мануйлов не знал, правда, что обсуждалось во время этих самых хитрых завтраков, а обсуждалось там много интересного, и каждый из неразливанных ныне друзей отстаивал свой интерес.

Гучков полагал, что поддержка Столыпина обеспечит именно промышленной партии все возможные выгоды, поскольку аграрник Горемыкин, скомпрометированный своей думской дрязгою, уйдет на второй план, оставаясь сомнительным премьером, – всем будет вертеть министерство внутренних дел, так всегда было в империи.

Шипов, из земцев, считал, что дружба со Столыпиным заставит его бывших друзей-кадетов понять до конца смысл и выгоду еще более четко выраженной постепенности и умеренности.

Веженский рассчитывал, что рано или поздно Гучков, опершись на Столыпина, войдет в кабинет и через него можно будет влиять на внешнеполитический курс – только англо-французская ориентация, никакого союза с немцами, никакого дружества с кайзером, о коем постоянно мечтал Витте – домечтался!

Столыпин же думал совершенно о другом. Он считал, что поддержка промышленников и финансистов даст ему рычаги истинной власти и по включении этих рычагов он сможет объявить новую аграрную реформу, которая обеспечит ему преданность справного мужика, столь необходимого в век промышленного развития. Он, Столыпин, таким образом станет автором новой модели России, а отнюдь не кадеты, на это претендующие. Он объединит промышленную, концентрированную мощь с рассыпанною по империи справной мужицкой массой, поди тогда попрыгай генерал Трепов со своей дремучей кондовостью!

Когда подошло время, Трепов во время игры в крокет, которую государь очень любил (мог проводить за нею часы), завел разговор о Столыпине.

– Ну Петр Аркадьевич, ну железная рука, твердый глаз, – сыпал он,

– как разворачивается, а?! Все министры нонче к нему в кабинет выстраиваются, у Горемыкина-то пустотень и тишина, истинного хозяина сразу чуют…

Государь ничего не ответил, вроде бы даже и не слыхал треповских слов, шары докатал, отправился кушать чай с Александрой Федоровной, а за ужином, раскрошивая ложечкой сахар, поинтересовался:

– Ты революционные газеты выписываешь, Трепов?

– Как можно, ваше величество?! В святое место нечистый дух пускать! Их у Столыпина режут на папки, умные головы читают, Рачковского с Ратаевым для того держат! Разве сюда допустимо?! Не ровен час, кто из венценосных принцесс увидит…

– А ты запирай к себе в шкап, на столах не разбрасывай.

– Не могу я на такое пойти, ваше величество, не могу, – ответил Трепов, вспоминая при этом, не забыл ли он действительно запереть в сейф подборки «Вперед», «Пролетария», «Червоного штандара» и «Новой жизни», сразу ведь станет известно, все уборщики барону Фредериксу каждую мелочь докладывают, старому дьяволу, немецкой харе…

– Надо шитать ик гасет, – сказала государыня. – Они пишут то, што от нас фы скрифайт.

– Да господи, ваше величество, да ведь я на то и поставлен, чтобы ваш покой оберегать! Разве бы я посмел доложить («помогла, стерва, сама дала повод! »), что их императорское величество сейчас начали сравнивать, простите, с декорацией при ответственном министерстве?! Разве я такую гнусь могу пропустить?

– Но федь пропустиль, – прищурившись, сказала Александра Федоровна. – Ты китришь, как маленький немецкий гняз, а ми, русски люди, люпим прафду ф гляза…

– Коли такое действительно печатают, узнал бы, от кого идет, – согласился государь. – Или знаешь? Молчишь? Снова меня с министрами норовишь поссорить? Витте тебе нехорош, съел, теперь за Горемыкина принялся?

– Мне Горемыкин как брат! – воскликнул Трепов. – Я ему, ваше величество, во всем верю!

– Так кто же это такой «отфетственни министерстфо»? – спросила Александра Федоровна. – Столыпин?

Трепов вертелся ужом, бормотал про старость (дурак, не надо б, потом лишь понял), постепенно перешел на солдатские анекдоты, знал, что это – единственное спасение, государь сразу все забывал, а государыня Александра Федоровна поперек ему ни в чем не шла, стелила мягко: не русская, чай, баба, которая во всем норовит свое проволочь и людей не стыдится; эта бесовка все ночью решала, на ушко, в тишине, да без свидетелей, подучит, а сама потом молчит, любуется «либер Ники»: вот, мол, какой у нас государь мудрый и дальновидный!

Вечер кончился сносно, Трепов ушел к себе довольный, ибо в словах Николая – «узнай, от кого идет», «кто про „декорацию“ распускает» – увидел разрешение на поступок, а чего еще желать? Больше желать нечего!

У входа в ресторан «Кюба» толкались филеры, каждого раздевали глазом, к подозрительным прикасались бедром – нет ли бомбы? Не ровен час, взорвут Дмитрия Федоровича, лишат жизни доброхота, который людей вокруг себя видит, рядовым полицейским не брезгует и по-русски говорит доходчиво, не то как иные сановники – на иностранном, чтоб свою отдельность показать, загородиться.

Трепов – в кабинете, обтянутом шелком, стол сервирован скромно – ждал Павла Николаевича Милюкова: тот согласился на встречу без колебаний, хотя Иван Мануйлов полагал, что кадетский председатель станет жеманиться.

«Ванюша, детская душа, – сказал тогда Трепов, – он к кому угодно придет, ты словам-то не очень верь, слово для того и дадено, чтоб им пользоваться соответственно обстоятельствам! Он хочет прийти, милый! Мечтает! Ему во дворец хочется, Ваня!»

Милюков, как и приличествовало председателю ЦК, опоздал на три минуты, вошел настороженный, скованный в движении, отчего особенно явным делался его маленький рост.

– Рад личному знакомству, Павел Николаевич, от всей души рад, и милости прошу к столу, – заворковал Трепов. (За речью следил особенно тщательно – профессор знает язык по-настоящему, с ним никак нельзя опускаться до уровня, столь угодного Царскому Селу.) – Пёрхепс вилл спик инглиш note 3 ? – спросил Трепов, глянув на половых, что замерли у черной, мореного дерева, инкрустированной двери. – Ор ю префер френч note 4 ?

– Я люблю и английский и французский, – ответил Милюков, – но живу русским, Дмитрий Федорович.

– Прекрасный ответ! Любому нашему квасному патриоту – образец некичливого русского достоинства…

Половых Трепов отпустил, сам налил Милюкову рюмку мадеры.

– Специально привез из Царского, – пояснил он. – Любимое вино государя, попробуйте.

Милюков пригубил, осторожно поставил рюмку на скатерть, выкрахмаленную до металлической твердости, заметил:

– Отдаю дань прекрасному вкусу монарха.

– Святой, мудрый и красивый человек, – вздохнул Трепов. – Сколько же пишут всякого рода гнусности о нем?! Как можно?!

– Видимо, вы не могли не заметить, Дмитрий Федорович, что наша партия всегда и везде подчеркивала свою преданность идее конституционной монархии под скипетром просвещенного государя императора…

– Поэтому-то и просил вас, Павел Николаевич, согласиться на дружескую встречу… Я исповедую открытость в беседе с кем бы то ни было – с другом ли, с противником, – а поэтому позволю сразу поставить главный вопрос: как бы вы отнеслись к идее «министерства доверия»?

– Которое придет на смену «ответственному министерству»?

– А вы действительно считаете нынешнее – «ответственным»?

– Вы нет?

– Мы не туда пошли, Павел Николаевич, не туда. Извольте салату, я истосковался по зелени, государь ограничивает себя в еде, спартанская обстановка, поразительная скромность, воистину аристократическая… Оливковое масло изволите или наше, подсолнечное?