– Об этом репортерам сказал прокурор…
– Вы говорите о гибели Стефании Микульской, господин Штыков. А я пока что рассказываю вам историю, не связанную с конкретным событием, мы ведь уговорились. Я объясню вам позже, отчего я рассказываю вам историю о гибели безымянно, и вы согласитесь со мной, что резон в этом есть… Далее. На основании каких фактов прокурор выдвинул такого рода гипотезу? У него нет фактов. Он попросту связан с охранкой – прекрасная иллюстрация дарованным свободам. Прокурор, действующий под дуду охранки… Но давайте допустим, что революционеры действительно решили отомстить за что-то несчастной женщине. Для этого выделим из общего частное: социал-демократы отрицают индивидуальный террор, вам это известно. Они могут выйти на баррикады и стрелять в явных врагов: так было и в Лодзи и в Москве.
– Хорошо, социал-демократов, согласен, отвели. Разве анархисты не способны на такое?
– Способны.
– Так в чем же дело? Я позволю себе пофантазировать, господин Доманский, чистая фантазия… Допустим, после ареста Микульска сказала все, что хотела охрана.
– У вас есть данные, что Микульску арестовывали?
– Нет…
– Тогда будем говорить о безымянной актрисе пока что, как уговорились.
– Хорошо, – поморщился Штыков. – Уговорились. Допустим, прошли аресты среди какой-то революционной партии, мы ведь не знаем, кого, когда и где забирают. Микульску освобождают, ее бывшие друзья узнают о том, что она сказала, ее казнят. Логично?
– Вы хорошо научились мыслить за охранку, – жестко ответил Дзержинский. – Я не виню вас, человек не свободен от общества. Да, все логично. Все, что вы сказали, укладывается в логику жандармерии. Но, во-первых, повторяю, мы говорим не о Микульской; во-вторых, актриса после освобождения не зашла и не позвонила ни к одному из своих друзей, а у нее дома был установлен телефонный аппарат; в-третьих, ее освободить должны были часов в одиннадцать…
– Почему? – Штыков подался вперед. – Почему именно в одиннадцать?
– Потому что примерно в это время она погибла.
– Ничего подобного. Жильцы слышали, как к ней пришел кто-то около двух.
– Но жильцы не слыхали ни криков, ни звона разбиваемого стекла, господин Штыков.
– Ей могли вогнать в рот кляп.
– Зачем загонять кляп в рот покойнику? – тихо спросил Дзержинский, подавшись навстречу Штыкову. – Актриса умерла от разрыва сердца от одиннадцати до двенадцати ночи.
– Факты?
Дзержинский откинулся на спинку стула, медленно открыл портфель, протянул редактору заключение доктора Лапова.
– Так это же Микульска!
– Микульска.
– Страшное дело, – сказал Штыков задумчиво.
– Оно станет до конца страшным, когда охранка напечатает в одной из газет, где сидят ее люди, заявление о том, что убили Микульску социал-демократы. – Дзержинский заметил, что Штыков собирается возразить ему, добавил резко: – Не надо спорить. Это случится на днях. И это даст повод к массовым арестам в социал-демократической среде. Вот я и хочу задать вам вопрос: ежели аресты начнутся, вы готовы опубликовать материал о гибели Стефании Микульской или вам будет удобнее писать о некоей «известной актрисе»?
– Я буду печатать материал именно о Микульской, господин Доманский.
– Даже коли я скажу вам, что человеком, оказавшим ей протекцию в получении варшавского бенефиса, был полковник Попов?
Штыков взбросил пенсне:
– Вы это серьезно?
– Это я совершенно серьезно, господин Штыков.
– Факты?
Письмо Турчанинова на этот раз Дзержинский с собою не взял – это решающий козырь, там написано все.
– Если вы решитесь набрать мой материал и поставить его в номер, я представлю факты.
– Но вы понимаете, что цензура такой материал не пропустит?
– Тогда вернемся к началу нашего разговора, господин Штыков: можете напечатать материал такого рода о трагическом событии, приключившемся в некоем иностранном государстве?
– Не надо, ногами-то не топчите. – Штыков взял со стола газетную полосу, протянул Дзержинскому. – В Петербурге этот материал еще можно печатать, а наш цензурный комитет рубит, вытаскивает из номера, грозит арестом… Поглядите, занятно, а я пока соберу людей, надо обсудить ваше предложение.
– Если можно, господин Штыков, – ответил Дзержинский, разглаживая рукой полосу, – не собирайте людей. Примите бремя контакта со мною на себя, зачем подводить других?
– Тогда я должен отлучиться…
– Я, коли разрешите, подожду вас здесь.
– Конечно, конечно, только вы, может, спасаетесь? Дзержинский удивился:
– Чего?
– Мне казалось, что люди вашего круга подозрительны…
– «Подозрительны» не то слово, господин Штыков. Мы обязаны быть внимательными, бдительными, говоря точнее, но наши отношения с людьми строятся на доверии. Я верю мнению господина Варшавского, он отозвался о вас как о человеке порядочном, мне этого достаточно…
– Спасибо, – сказал Штыков, поднимаясь. – Весьма польщен. Я вернусь через десять минут.
Дзержинский проводил взглядом сутулую редакторову спину, Углубился в чтение статьи:
«По высочайшему указу от 1797 года в печати запрещено употреблять такие слова крамольного смысла, каковыми являются „гражданин“, „общество“, а также „родина“. Когда был закрыт журнал И. Киреевского „Европеец“, граф Бенкендорф объяснил министру народного просвещения Ливену, что Е. И. Величество „изволил найти, что под словом „просвещение“ Киреевский понимает „свободу“, что „деятельность разума“ означает у него „революцию“, а „искусно отысканная середина“ не что иное, как „конституция“… Потом, с развитием печатного дела, когда Глинка стад мировой звездою музыки, цензура издала распоряжение следующего содержания: „Имея в виду опасения, что под нотными знаками могут быть скрыты злонамеренные сочинения, написанные по известному ключу, или что к церковным мотивам могут быть приспособлены слова простонародной песни, следует обращаться к лицам, знающим музыку, для предварительного рассмотрения нот“. Председатель цензурного комитета Бутурлин потребовал убрать из акафиста Покрову Божьей Матери „опасные“ стихи, „Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и злонравных!“ и „советы неправедных князей разори, зачинающих рати погуби“. Пушкин, ссылаясь на некоего французского публициста (не было его, свои слова французу отдал! ), утверждал, что будь дар слова недавним изобретением, правительства установили бы цензуру и на разговоры. Тогда двум людям, дабы наедине поговорить о погоде, приходилось бы получать соответствующее на то разрешение цензурного комитета. А каково указание Николая Первого, когда он прочитал статейку своего благонамеренного Булгарина?! Тот посмел побранить легковых извозчиков, которые в Павловске драли деньги поверх таксы, сорок копеек серебром требовали вместо десяти за то, чтобы отвезти от станции до концертной площадки, где устраивались музыкальные вечера. Государь изволил эту безделицу, набранную слепым петитом, прочесть, разгневаться и заключить следующее: «Цензуре не следовало пропускать сей выходки. Каждому скромному желанию лучшего, каждому основательному извещению о дошедшем до чьего-либо сведения злоупотреблении, указаны у нас законные пути. Косвенные укоризны начальству царскосельскому, в приведенном фельетоне содержащиеся, сами по себе, конечно, не важны, но важно, что они изъявлены не перед надлежащею властью, а переданы на общий приговор публики; допустив единожды сему начало, весьма будет трудно определить, на каких именно пределах должна останавливаться литературная расправа в предметах общественного устройства. Впрочем, как означенная статья напечатана в журнале, отличающемся благонамеренностью, Е. И. Величество, приписывая статью эту недостатку осмотрительности, повелел сделать общее по цензуре замечание, дабы впредь не было допускаемо в печати никаких, хотя бы и косвенных, порицаний действий или распоряжений правительства или властей, к какой бы степени они ни принадлежали“. Размышляя о нелепостях нашей цензуры, нельзя не задуматься над тем, что мысль, лишенная слова, значительно быстрее крепнет и расширяется, она делается неким всеобщим убеждением, чувственной полумыслью, и ничто не в силах сдержать ее. Она передается обществу почти без слов, и все кропотливые ухищрения цензуры оказываются бессильными. Царство Божие – это единение всех со всеми, и неразумные запреты цензуры греховны в нашем христианском государстве… Но ведь запреты продолжаются!